Жизнь из чемодана. Миниатюры - Миша Волк

Операция ы

Редкие выпады остроносого дождя, казалось, выжигали на лице полупрозрачную татуировку слёз.

Бултыхаясь в непогоде, словно пузырь, выдуваемый из мыла, повинующийся порывам безоглядного ветерка, разворачивающего и иссушивающего твою радужную оболочку, бредёшь в забытье.

Только не назад.

Там в холоде грейпфрутовых стен, горьких печальных, сдирающих наждачкой кожуру кожи, осталось то к чему нельзя прикасаться, моё мясо, моё тело.

Веря следам, ведь следы куда-то ведут, идёшь, не оглядываясь, но ветер надувает щёки силясь прорвать своим дышлом хрупкую невидимую плоть.

Люблю когда на тебя не смотрят, любопытно, раздирающе, и, раздевая, хватают за яблочко зада, будто срывая и откусывая плод из райского сада.

Невидим и свободен.

Солнце скукожило тучи, натянуло лазурный небосклон, хватаешь огниво руками, обжигаешься, как от сухого льда, и, словно сплющенный горячий беляшок перекидываешь с ладошки на ладошку.

А затем бросаешь лучиками навостре в лужу и та, отражая пламя, издыхает, испаряется и парком влажным вызывает летнюю лихорадку.

Только не назад, хотя действие наркоза уже заканчивается.

Атракцыон страха

Где потолок?

Г Д Е потолок?

Вместо пола раздвижные жалюзи ещё шаг и они разверзнутся, оголив крохотный обрезок земли.

Не хочу!

Подождите…

Из стен тянуться руки в алых бархатных резиновых клешнях.

По пальцам стучит невидимый молоток, они багровеют – видно, как под резиной скапливается кровянистый сгусток, руки сковываются в мольбе и медленно вползают назад в волокнистую стену.

В сознание вливаются кислотные испарения, тот, кто хоть раз здесь побывал, не сможет забыть, как лопаются мозговые извержения.

Запах тела.

Скукоженный, завёрнутый в обугленную фольгу, запах сгоревшей плоти, такой плотный, видимо застарелый, неужели и я так пахну.

Втягиваю тягучий парок подмышек, так и есть, тлением заразилось и моё тельце.

Затхло, будто в глотку залили строительной монтажной пены, и, вот она, разбухая, высыхает и перекрывает воздухопоток.

НЕ СМОТРЕТЬ НАВЕРХ!

Там…

Там раскуроченный маковым закатом небосклон, как жвачку, крошащуюся в кашицу от бесконечного пережёвывания, сплёвывает, бенгальские искристые звёзды.

Дёргаю дверь – открыто, неужели никто не догадался выйти отсюда…

Выйти, чтобы забыть страх…

Я снова в своей квартире.

НЕ СМОТРЕТЬ НАВЕРХ…

В аду

Кровилось небо.

Сначала я почувствовал натяжение эпидермиса, но уже через секунду ожог от трёхзубчатой вилки превратил нервный посвист в короткий ёмкий возглас.

– Перекур…, – черти спешились с хищников и, усевшись в кружок, гоняли в балду.

Наконец никотиновый туманчик дополз до меня, я закашлялся и, выдыхая едкие пары, уронил голову налево к плечу.

Куришь? – я почувствовал жжение губ, – сними фаску.

Я жадно в три затяжки стянул хабец, и уже довольный, ведь не так уж и плохо в этом расхожем местечке, вспомнил об алкоголе.

Мне тут же преподнесли тающий синевато-оранжевым огоньком Б52, который я всосал, выпуская горячий парок, и отрыгнул послевкусием «Куантро».

На закусь мне подали уже прожаренный румяный кусочек с моей сочной ягодицы, приказывая:

– А теперь бочком, плотоядный, – рогатые терпеливо ждали, пока я доем желтоватый, словно проржавевший, кусок.

– Великолепный антрекот, – я спешил дожевать лакомство.

– Не подавись, жадина, – они включили трип-хоп и, дико улыбаясь, принялись улюлюкать.

Дверь открылась, и меня обняли в круг разномастные демоны, игриво ковыряющие во рту тонкими лезвиями филейных ножей.

Тефаль с резной ручкой в виде винтового рога подостыла, почудился аромат «Дольче Габанны»

Я усмехнулся и приглушённо прошипел:

– Ну, всё. Утро. На работу мне, снова врать, что проспал.

Демоны, чертыхаясь, срезали верёвки, и уже через час, матерясь, проехав не заплатив, я ненасытно дегустировал алкоголь, за что и получал неплохие деньги, которых с избытком хватало и на вечеринки, и на безобразный по своей сути похотливый меркантильный секс.

Ведро воды

Капал снег.

Превращаясь в трухлявую жижу, он неуютно жался к земле, затем плачуще издыхал и трансформировался в похожие на жидкие облака лужицы.

Стайно, они растекались в ручей и, глотками, выделяя парок от пригревающих водяную кожицу лучей, журчаще чавкали, чтобы слиться в поток.

Весна сжигала парик прошлогодней травы, клоками, вырывая лишайно волосяной уголёк.

Недалеко скрипуче надрывалась ось, вращая душащую кричащую цепь.

Дырявый, прогнивший колодец.

Ведро шлёпало по морозной воде, захлёбывалось в талых водах, и нехотя прерывисто лезло вверх.

Ловко поймав дужку, прикасаюсь к губам липким металлом.

Аж передёрнуло, водица с привкусом жжёной земельки ободрала горло.

Под ложечкой зашкворчало.

Чучело голода отлетело.

Заморозки

Остывала от замороженных припадков рыхлая весенняя топь.

Жалобно, изощерённо, воздух резало неясное оперение чёрных с яркими клювами, птиц.

Шипела, пенилась боль каменистого выпада в ночь, короткого беспокойного дня.

Кое-где жгли траву, и густой витой запашок переваливался через оконное дупло, душисто драл ноздри, и, скатываясь в комок, скуляще сворачивался в закрюченного нашкодившего щенка.

Тихо, по-волчьи выло бледнолицее лицо ранней луны, чей кривой нож так настырно пытался отогнать ночные страхи, что крутился ужом после убаюкивающей тюльпановым закатом деньской расслабленности.

Стёкла, стянутые хрусталической плёнкой инея, тревожно трещали.

Заморозки навалились толпой, изломали, скомкали и укрыли лужи плёнкой бархатистого льда.

Я искал спасение в свёрнутом пространстве помещения, но тщетно, голодный воздух добрался и до меня, заключая в холод бесцветного подземелья.

Какая тишь.

Пластмассовая тьма.

Пахнуло розочками.

Исхода нет

Был упругий ветренный вечерок.

Моль снега садилась на кудрявую шапку волос и вырабатываемый адреналин бесшумно уничтожал крылатых.

Оса фонаря, вонзив жало в промёрзшую плоть льда, жалобно жужжала в поиске тепла, даря светлое облачко нектара люменов.

Дома наклонили неясную тень от сгоревшего солнышка, превращённого тьмой в изогнутое лезвие луны.

Каблуки оставляли искорёженные следы на свежем ковре помертвевшего снега.

– Я сейчас, за марафетом сбегаю… – сказал ему приятель и нырнул в облупленный дом.

Фонтанка стояла в крепком застое.

Окна промёрзли и узор скрывал кружевами внутренности помещения.

Через час, чертыхаясь, «благородный профиль» достал карандаш, дунул в сжатый до синевы кулак, и, втянув носом слякотную слизь, вывел в золочённом блокноте:

«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…»

Последняя слеза

Он выплыл из подъезда, ещё не понимая как же могло случится так, что он живой переполненный силами, оставил там это тело.

Любил ли он вообще?

Да блеск зрачков, да полутона, да обволакивающий запах волос.

Не красавица, да и Бог с ней, он заплатил ей сполна, кто же виноват, что так случилось.

Беспредметная беседа пока они поднимались ввысь, почти к самым облакам, да чуть пониже.

Её рука такая мягкая, будто стёрли часть кожи пемзой, она её шевелит, выкручивает.

За окнами красным катышком свалялся закат, тучи наползли отовсюду и теперь их гребешки оросились бордо.

Они поднялись на этаж, он попробовал её губы и они, словно из тягучего материала, втянулись вглубь, холодные и доступные.

– Не нравлюсь? – она кокетливо сдула волос.

– Губы ледяные…

– Это с морозца, зато у тебя, как каминное пекло.

Они ещё о чём-то поговорили, она начала стягивать с себя одежду не забывая целовать ежовую небритую щёку.

В мандраже он тихонько толкнул её на ступени, но она оступилась.

Голова с тихим шлепком ухнула о угол.

С ужасом он смотрел, как живое существо багрового цвета ползло к нему по ступеням.

Он перекрестился и погнал по этажам, перескакивая через ступени, спотыкаясь, едва не падая,

сбежал вниз.

Всё.

Сердце измученно тёрлось о рёбра, на свежем воздухе он закурил, подумал, и считая ступени поднялся назад.